Он почти сорок лет стоит на передовой человеческих страданий, более чем полжизни проведя в операционной и больничных стенах. Я побыл рядом с ним ровно двенадцать часов. На языке врачей это называется «дежурство». Одно дежурство провинциального хирурга из городка с дивным именем Свободный. Он почти сорок лет стоит на передовой человеческих страданий, более чем полжизни проведя в операционной и больничных стенах. Я побыл рядом с ним ровно двенадцать часов. На языке врачей это называется «дежурство». Одно дежурство провинциального хирурга из городка с дивным именем Свободный.



Хирург из барака

Больницы в России чаще всего строят на окраинах, подальше от глаз. Городок Свободный – простое полотно российской жизни. До революции именовался на царский лад Алексеевском, после революции был столицей БАМлага. Сегодня здесь живут порядка шестидесяти тысяч человек. Несколько десятков улиц, неровно разрезанных на две части стальной бритвой Транссиба.

О хирурге из здешней больницы Валерии Шляйсере узнал случайно. Бедно одетая соседка по автобусному сиденью отозвалась о нём предельно просто: «Хороший доктор…» Несколько дней созвонов, уточнений, и в одно воскресное утро спешу к нему в больницу в качестве дежуранта.

На циферблате семь часов с минутами, на дворе глаз выколи, воздух густой от мороза. Почти бегу. Возле самой больницы едва не падаю навзничь – неровный горб наледи на дороге.

– Вы к Шляйсеру? У вас к нему дело, или вы его хотели? – как на одесском Привозе поприветствовала меня дородная медсестра из приёмного отделения.

«В медицинском институте Валерий в отличниках не ходил, но уже с третьего курса был первым на хирургическом кружке и ему доверяли ухаживать за самыми тяжёлыми больными»

Два молодых хирурга в тесном кабинете меняли форменные штаны на домашние и одновременно сдавали смену Валерию Яковлевичу:

– Ястребов умер под утро. Пневмоторакс, – и уже мне пояснили: – Чёрный лесоруб, нашли придавленного деревом с обмороженными руками…

Пока переодевались, они крупными мазками писали портрет последних больничных часов. Что много тромбоцитов в моче у семидесятисемилетней бабушки, которую избил сын, и на которого она не хочет писать заявление. Что пятнадцатилетнему «мальчику-овощу» после сложного неврологического заболевания хотят делать пересадку кожи на пролежнях.

– Вряд ли приживётся, но попытка не пытка. На его мать уже больно смотреть, – крякнул Шляйсер.

Прощаясь, молодые доктора поведали, что мест нет, «терапия вся забита» и надо перевязать деда с опухолью. Кровит.

Валерий Яковлевич извинился перед корреспондентом, приоткрыл окно и глубоко затянулся сигаретой.

– Мне даже немного неловко, но курю уже лет сорок, – признался он.

Шляйсер родом из двухэтажного барака, который врос в землю на окраине Свободного. С хирургами познакомился с детства: «Шкодливый был, попал под тракторные сани». Ему ампутировали четыре пальца на ступне.

– Ты знаешь, с того дня хирурги стали для меня богами, – улыбается он.

В медицинском институте Валерий в отличниках не ходил, но уже с третьего курса был первым на хирургическом кружке и ему доверяли ухаживать за самыми тяжёлыми больными.

Начинал работать на Сахалине, в шахтёрском посёлке, до ближайшей районной больницы было три часа на вездеходе.

– Полостные операции под местной анестезией – это были мои будни, – одними усами улыбнулся Шляйсер.

Мне выдали халат, тапочки и одноразовый колпак. Спешу за доктором в перевязочную. На каталке стонет грузный старик, правое плечо которого в кровавой повязке.

– Не вешайте нос, болячка ваша трудная, но бороться надо. Покапаем, поддержим, – бодрит его доктор. Несколько минут, и алые вороха бинтов летят в ведро, а на месте большой опухоли свежая повязка.

Потом он скажет мне, что дед обречён, у него редкая онкологическая патология, с почти невыговариваемым названием, которую доктор Шляйсер встретил впервые за все свои четыре клинических десятилетия.



Разрез. Тампон. Салфетка

Время на часах 8:45, быстрым шагом идём смотреть «мутного больного», который «тянет на аппендицит».

В людной палате постанывал мужик и на просьбу повернуться на бок ответил гримасой боли. Хирург прошёлся пальцами по его животу, несколько отрывистых вопросов больному и уточнение у медсестры: «А что там с лейкоцитами?» И команда готовить больного на операцию.

В предоперационной, в тесной раздевалке, она же душевая, мы переодеваемся во всё стерильное. Шляйсер, я и травматолог Виктор Брылев, про которого он на ходу мне шепнул: «Он хоть и молодой, но хирург из него получится, руки из того места растут...»

В операционной анестезиолог пока не дал добро на операцию, медсестра Лена укрывала больного стерильными простынями, оставляя место для операционного поля.

– Я из семьи врачей, и жена у меня врач, сейчас в декретном отпуске, ребёнку полгодика. Как живём? Да без родительской помощи не выжили бы, – басит Виктор, лихо попадая руками в хирургические перчатки.

«– Приёмный покой – это передовая. Тут такие концерты бывают! И матерят нас, и грозятся убить порой, охранник может под лестницу спрятаться, сами отбиваемся. Это сегодня смена спокойная, вам не повезло, – хохочет Надежда»

Разрез, тампон, салфетка, зажим. Руки Шляйсера неторопливы, движения точны.

– Какая самая простая операция? Аппендицит. Какая самая сложная? Тоже аппендицит, – просвещает он корреспондента.

Медсестра охает: как больной жил с такой грыжей? У оперируемого большущая кила в паху.

– Привык, говорит. Оперироваться ни в какую. Деревня, что ты хочешь, – задумчиво отвечает Валерий Яковлевич. Где-то через час их работы, бордовый, с фиолетовыми прожилками, тяж падает в лоток. Аппендикс удалён. Ещё минут пятнадцать уходит на зашивание кровящей плоти.

Переодеваемся и спешим в отделение. Шляйсер снова затягивается сигаретой.

В его перекуре, в моем чаепитии неспешно говорим за жизнь.

– Берут ли врачи деньги? При случае мало кто откажется. Но только не у нас. Не успеешь взять и дойти до гаража, как об этом будет знать полгорода. Как после этого жить здесь? – философски вопрошает он.

У него «северная» пенсия 18 тысяч, зарплата за двадцать в месяц, жена тоже ещё работает медсестрой и получает пенсию. По местным меркам они обеспеченные люди. Помогают дочке и зятю. Те оба музыканты: «Они у меня хорошие ребята, талантливые, но гроши им платят...»

Сын тоже бюджетник. Разведённый, и с алиментами. С ними живёт 80-летняя постинсультная тёща Валерия Яковлевича, а в двух кварталах – 84-летняя мама хирурга. Практически слепая и после онкологической операции. Это его жизненная торба. Есть дача, которая кормит, но на которую уже не хватает сил.

– Позвоночник у меня после компрессионного перелома, длительные операции с трудом даются. Но хочу ещё поработать, к своей боли я терпелив, – говорит он.

Телефонный звонок зовёт в приемный покой. Скорая привезла молодого мужчину с резкими болями в животе.

– Что ели-пили? – с порога спрашивает Шляйсер.

– Только яблоко съел, – тихо отвечает пациент. Доктор недоверчиво напрягся и велел освободить живот.

– О, дорогой, у тебя стома стоит. Давно?

– Семнадцать лет назад удалили толстый кишечник, – смущённо отвечает больной.

Пока Валерий Яковлевич назначает исследования для поступившего пациента, медсестра с самым святым для больницы именем Надежда рассказывает о своих белохалатных буднях.

– Приёмный покой – это передовая. Тут такие концерты бывают! И матерят нас, и грозятся убить порой, охранник может под лестницу спрятаться, сами отбиваемся. Это сегодня смена спокойная, вам не повезло, – хохочет Надежда

Посмотрев рентгеновские снимки поступившего, Валерий Яковлевич предлагает ему пару дней понаблюдаться в условиях стационара.

– А, мож, как-нибудь на таблеточках обойдусь? У меня столько дел сейчас, – морщится он.

– Извини, а если ты умрёшь, кто твои дела будет делать? – без паузы спрашивает доктор и продолжает: – У тебя петли тонкого кишечника раздуты сильно, в твоём случае это опасно. Понимаешь?

Тот, помолчав, пошел подписывать соглашение на госпитализацию…

Районный хирург потом мне пояснил, что труднее всего приходится с деревенскими. «Они терпят до последнего и к своим печкам и огородам насмерть привязаны...»



«Уберите третий глаз...»

Наблюдать за тем, как доктор Шляйсер делает обход, истинное удовольствие.

Первым делом подходим к прооперированному. Тот улыбается. «Спасибо, уже легче. Дня через три домой убегу…»

– Лежи, беглец, надо чтобы всё зажило, – хмурит брови Валерий Яковлевич. Две бабульки из двухместной палаты стали в голос жаловаться, что двое суток не могут «по-большому сходить». Потрогав их животы, доктор обещает обязательно помочь.

– Оль, ты без нас жить не можешь – обращается он к молодой женщине.

– Не говорите, устала уже, – отвечает та.

– Мочекаменная болезнь, раз пять в году у нас бывает, – объясняет мне Валерий Яковлевич.

«– Сердце стало болеть и трепыхаться, как у воробья колено. Оставил заведование – всё прошло, – говорил Шляйсер.»

Бабулька с перевязанной кистью начинает плакать и просит «отрезать к чертовой матери этот палец, замучил уже, ночь не спала, так дергал...» Он смотрит на её почерневший перст и велит потерпеть до утра, завтра решение примет её лечащий доктор.

Кто-то жалуется на храпящую соседку в палате, кто-то – на головокружение и пенсию, «которой не хватает».

Старушка с рыжей от хны головой стала благодарить хирурга за то, что после капельниц стало легче и пальцы на руке уже тёплые и шевелятся. Помолчав, она вдруг заговорщицки выпалила: «А может, вы мне третий глаз уберете? Задолбал он меня. С правой стороны всё смотрит. Цветным показывает…»

– Завтра невропатолог вам поможет в этом вопросе, – также заговорщицки ответил ей Шляйсер.

Потом он писал дневники размашистым почерком в историях болезней пациентов, а мне говорил, что устал от зимы, ждёт отпуска, хочет съездить в санаторий полечить больную спину. Что как только ему исполнилось шестьдесят, он тут же оставил заведование отделением и ушёл в обыкновенные дежуранты.

– Сердце стало болеть и трепыхаться, как у воробья колено. Оставил заведование – всё прошло, – говорил Шляйсер.

Мы пообедали наскоро пельменями, которые передала ему жена: «Не стесняйся, она много положила, говорила, чтобы я накормил корреспондента…»



«Живот рычит, как крокодил»

Чай допить не дал телефонный звонок.

Едва поспеваю за ним по пологой лестнице. На кушетке приёмного покоя стонал архиерейского вида старик, с белой окладистой бородой. Кряжистый, в сатиновой рубахе навыпуск.

– Ох, доктор, живот рычит, как крокодил! Боли адские, я терпеливый, но уже мочи нет. Фершалица сказала до утра терпеть, ну я и терпел, а потом возле пупа что-то выскочило, как соска. Ну мне и страшно стало, – басил дед.

– Гастроскопию делали? – пытает его Шляйсер.

– Никогда в жизни, – отвечает тот.

– ???

– А чего туда лазить, желудок же всё переваривает, – аргументирует «архиерей».

Оказалось, что в туалет он не ходит больше недели. Что его бабка и фельдшер помочь ничем не могут.

– По-хорошему, деду нужно сделать клизму и отправить домой, но он из далёкой деревни. Сюда потом навряд ли сам приедет. А вдруг у него какая патология есть? Возраст, – резюмировал Шляйсер и принял решение о его госпитализации. Старик безоговорочно согласился.

«Пояснял, что у них на весь город один-единственный гастроскопист, и его в выходные дергают, только когда кровотечение случается»

Потом он мне объяснял как проверяющему из страховой компании, что если бы дед был городским, то его можно было бы домой отправить, острой патологии нет. «А так я не рискнул, он из своей Серебрянки в жизни не приедет… Напишу, что ущемилась грыжа, а потом нарисуем, что разущемилась…»

Пояснял, что у них на весь город один-единственный гастроскопист, и его в выходные дергают, только когда кровотечение случается. А деду желудок посмотреть нужно «по-любому».

В отделении было спокойно, постовая сестра Оля, смущаясь, доложила, что дед из Серебрянки не дал ей доделать клизму: «С ним такое началось, я еле выскочила… Сейчас он спит. Успокоился…»

Валерий Яковлевич заполнял паузы и вспоминал, как он на Сахалине вёз жену с двухнедельным сынком из больницы. Их уазик попал в буран, и он 17 километров брёл по пояс в снегу до посёлка. За помощью. Говорил, что десятилетия жизни в белом халате не дают привыкания к людским страданиям и смерти.

– Когда человек уходит – всегда страшно. Может, в большом городе и не так. А тут всех знаешь, и с тобой полгорода здороваются. Всё острей. Понимаешь?

Я кивал головой.

Позвонили коллеги из областной больницы и сказали Шляйсеру, что у них нет мест и больного после операции на печени, едва сняв швы, отправили к ним, на долечивание. Он согласно кашлянул в трубку.

– Мужских мест нет, но сейчас женщин пересортируем и что-нибудь придумаем.

День пролетел мигом, время, не хромая, приближалось к восьми вечера. В приёмнике стоял густой запах носков и перегара. Избитый мужик стонал на каталке. Шляйсер смотрел его на предмет «острой хирургической патологии».

– Сотрясение мозга, тут невропатологам с ним возиться, – резюмировал он.

Мы попрощались. Я собирался в гостиницу. Он, презрев все статьи Трудового кодекса, оставался дежурить до утра. Его сутки не кончились.

Утром он бодрым голосом сказал в телефонную трубку, что ночь была спокойная.

– Оперировал девочку с нагноением на копчике, было два панкреатита, не тяжёлых. Два даже раза вздремнул. Часа по полтора, – сдавал он дежурство заезжему корреспонденту.

Скомкано попрощались. Мы оба спешили. Я на автобус до Благовещенска, он в поликлинику. У него там приём до обеда. И, по признанию Валерия Яковлевича, это «чистая ерунда по сравнению с суточным дежурством».

Источник новости: http://www.amur.info/column/2012/02/16/